vesel13111> Здравствуйте! Сегодня бывшему 43 ИАП-АПИБ-ОМШАП, ныне 7058 АвБ, вручили Боевое Знамя нового образца, вручал Ком. МА ЧФ. Старое Знамя вроде в музей местный отдадут.
Это на западе военные боялись гнева командования по поводу недоначищеных сапог, недоподшитых подворотничков и недовыдохнутых лепестков от принятого накануне букета вин. Офицеры тех округов и групп войск любили петь под гитару, как «идёт молчаливо в распадок рассвет». Но увидеть своими глазами эту картинку из сопок, гольцов и распадков или бескрайних и, как им казалось, Богом забытых степей, они не стремились. Им казалось, что слушать по радио о том как «где-то багульник на сопках цветёт» и «сосны вонзаются в небо» гораздо лучше, чем вонзать эти сосны в это самое небо своими руками или наслаждаться закатом солнца вручную с плавным переходом в рассвет на «близком и любимом», но всё-же очень Дальнем востоке. Тем более, что Забайкальский Военный Округ, сокращённо – ЗабВО, в то время расшифровывали как – Забудь Возвратиться Обратно. Они боялись, что их сошлют в это традиционно ссыльное место и старались не давать начальству к тому даже мелких поводов.
Здесь же, в результате царящих тогда в арбатском военном округе нравов и обусловленной ними селекции, собрались люди иного склада. В основе своей ни прислуживаться ни выслуживаться они не умели, честь свою и свободу понимали особо и тщательно блюли, и потому начальства не боялись. Да и начальство здесь, не умеющее управлять людьми без угроз сослать и сгноить, долго не задерживалось. Так, наезжало иногда с разного рода комиссиями, да и убиралось скоренько, умеренно нагадив своими «мудрыми» указаниями о покраске засохшей травы в целях маскировки объекта окруженного тщательно побеленным бордюром. Местные же командиры старались заслужить у своих подчинённых авторитет, а уж заслужив, пользовались им безгранично.
Здесь знали чего нужно бояться и потому, даже уходя в самоволку за пределы гарнизона, всегда оставляли точную информацию о месте и времени своего нахождения. А дежурный по пехотной дивизии «За Речкой», получив сигнал о тревоге в авиаполку, посылал посыльного в общежитие медсанбата, и тот, громко топая сапогами и стуча во все двери медсестринских келей, сообщал голосом возможно находящимся там офицерам, что в их полку объявлена тревога. А офицеры те, отрываясь от тёплых ланит, оставляли «утро дышать у неё на груди» и сквозь снег и непогоду пешком и на перекладных пробирались к своему главному оружию, новеньким серебристым истребителям – бомбардировщикам Су-17. За подвиги сии некоторые из них, не будем показывать пальцем, окончательно заиндевев в дороге, получали от товарищей прозвище «Мересьев». Прозвище от товарищей – да, но разносов от начальства – нет, ну, разве что, несколько нарядов вне очереди. Никакие ссылки на Дисциплинарный Устав, не предполагающий такого наказания для офицеров, авторитетным начальством в лице командира первой эскадрильи Виталия Георгиевича Зелёного во внимание не принимались. Ответ был один: «Ваше», - извините, - «б-дство, уставом тоже не предусмотрено».
Здесь просто и без затей защищали Родину, и потому Тимофей и Пётр, извлекая из грязи затонувший мотоцикл, направления своего движения не изменили. Они тащили его к гарнизону.
Володя Карманов служил срочную авиационным механиком в третьем звене первой эскадрильи у техника самолёта старшего лейтенанта Хатима Касымовича Тавлыкаева. Хатим Касымович был двухгодичником и должен был увольняться в запас вместе с Володей Кармановым. Это совершенно не мешало Хатиму Касымовичу и Володе содержать самолёт борт двенадцать и железобетонное укрытие к нему в образцовом порядке. Именно в этом укрытии захватил одну из паттерн техник звена старший лейтенант Гена Зайцев. Он знал что делал, когда направлял Карманова механиком к Тавлыкаеву.
Дело в том, что, несмотря на полную и окончательную победу развитого социализма над страной, и службу рядовым в Советской Армии, Володя Карманов оставался представителем древнего дворянского рода и к фамилии своей, представляясь, непременно прибавлял титул – Граф. Шуток в этом не было никаких, поэтому в полку его все так и называли – Граф Карманов.
Граф Карманов всегда был безупречно одет, сдержан и спокоен. Никогда не повышал голоса и не позволял никому орать около себя. В День Победы он нёс службу дежурным по первой эскадрильи. Дневальными у него были механики, братья Степанченко, Алексей и Андрей, ребята небалованные, работящие и дисциплинированные, и рядовой Абызов, сын солнечного Азербайджана, испонительный и в работе тоже тщательный. Абызов был как раз механиком у Тимофея. Совершенно естественно, что в этот день в казарме всё блестело и переливалось.
Когда Тимофей вошел в казарму «на тумбочке» стоял рядовой Абызов. Увидев своего начальника он сначала приложил руку к пилотке и заорал положенное по Уставу: «Дежурный, на выход», - а затем, действуя совершенно с Уставом вразрез, выставил ладонь вперёд и, оставаясь на месте, остановил вошедшего лейтенанта у порога казармы. С лейтенанта уже не капало, но грязь с его сапог и обмундирования вот-вот должна была начать отваливаться.
Граф Карманов, глазом не моргнув, три шага строевым, положенные шесть шагов не позволяла длина коридора, приблизился к лейтенанту и, вскинув руку в воинском приветствии, бодрым, хорошо поставленным голосом доложил о том, что в расположении первой эскадрильи за время его дежурства никаких происшествий не произошло. Затем аккуратно, жестом, ничего не спрашивая, повёл лейтенанта в умывальник, предложил ему там раздеться и, быстро унеся его грязную и мокрую форму, возвратился обратно с комплектом сухого и чистого солдатского обмундирования, включая сапоги и портянки.
- Вашу форму мы вычистим, выгладим и принесём в дежурку – коротко сообщил он, аккуратно укладывая комплект на принесенную одним из братьев Степанченко табуретку.
Тимофей, не проронив ни слова, умылся, переоделся и пошел в дежурку. Его мутило, то – ли от выпитого накануне, то – ли от грязи, проникшей в пищеварительный тракт во время глиссирования через лужу. Разбираться было некогда. Нужно было принимать дежурство по полку.
Помощником дежурного по полку был прапорщик Трескин. Он прибыл в первую эскадрилью на должность авиационного механика в группу самолётов, двигателей и средств аварийного покидания самолётов, сокращённо – СД и САПС, с гражданки, с должности мастера участка какого-то авиазавода. Возможно – Воронежского. Трескин был жутким матершинником и знал множество матерных частушек и поговорок. Мужик он был хозяйственный и до денег невероятно жадный. Узнав, что техники самолётов получают больше механиков, он тут же добился перевода в техники спарки УТИ МиГ-15 борт 96, а затем и в техники боевого Су-17, которым почему-то доплачивали 16 рублей за то, что самолёт был сверхзвуковым. На этом пути он последовательно и целеустремлённо, прикидываясь непонимающим, преодолел все административные препоны, запрещавшие вверять кому попало носитель тактического ядерного оружия, коим являлся выше упомянутый истребитель-бомбардировщик. Трескин никогда не брал ничего чужого, но бесхозяйственности не терпел и потому прибирал к рукам всё, что плохо лежало. Эта особенность характера нового подчинённого не особенно удручала начальника крупы СД и САПС старшего лейтенанта Юрия Антоновича Гудалевича, да и всех остальных в эскадрильи. Пропавшие вещи не нужно было долго искать, все они были у Трескина. При обращении за пропажей он всегда их возвращал сразу, требуя взамен бутылку, и предупреждая нерадивого, чтобы впредь свои вещи где попало не разбрасывал. В эскадрильи Трескина любили.
В дежурке Трескину было скучно. Здесь всё было на своих местах. Периодически он выходил в казарму, чтобы вздрючить наряд за непорядки. Но там, зная повадки Трескина, быстро разложили всё по своим местам, и делать ему там стало нечего. Поэтому он скучал на кушетке. В дежурке пахло дезраствором. Её обработали после убытия Саши Немцова в госпиталь.
Увидев вошедшего в дежурку Тимофея, он нисколько не удивился. Иванников по телефону доложил Сорокину о произведенной замене дежурного. Сорокин тут же велел дежурному по штабу выпустить соответствующий приказ. Дежурный по штабу по телефону сказал Трескину о том, что дежурным заступит Тимофей. Трескин тут же сказал дежурному по штабу, что Тимофей уже прибыл, хотя на самом деле Тимофей в это время ещё барахтался с Петькой и «Явой» в луже на дороге. Сделал он это исключительно для того, чтобы его потом не донимали звонками и требованиями доклада о передаче дежурства. Дежурный по штабу, отзвонившись Сорокину, лёг спать. В полку всё шло своим чередом.
- Привет, – бодро встретил Трескин Тимофея, не вставая с кушетки, - я уже доложил, что ты прибыл, - и только после этого встал с кушетки и предложил – заступай.
Тимофей с благодарностью принял предложение Трескина и тут же заступил на охрану кушетки путём непосредственного придавливания её к земле своим телом.
Разбудил Тимофея Трескин. Сказал, что пора обедать.
- Иди, - коротко велел Тимофей и, продирая глаза, сел за стол.
Трескин ушел, а Тимофей открыл шкаф с оружием, взял там свой ПМ номер УМ0204 и шестнадцать патронов к нему, снарядил магазины, сунул один в пистолет, а другой – в кобуру. Потом вложил в кобуру и пистолет, застегнул её и почувствовал как у него болит голова, да и животе мутно.
Скоро возвратился Трескин. Предложил Тимофею сходить в столовую. Но Тимофей сказал, что есть не хочет по причине жуткого похмелья и треска в голове. Тогда Трескин посоветовал ему сходить в санчасть, может там обломится чем - нибудь похмелится.
В санчасти было чисто и тихо. В приёмной сидела вся хрустяще выпуклая белоснежная дежурная медсестричка. Она внимательно выслушала Тимофеевы претензии к своему здоровью, задала несколько наводящих вопросов про состояние живота и ощущения вообще. Всё аккуратно записала в журнал, а потом дала Тимофею какую-то таблетку и градусник, а сама тихонько удалилась.
Тимофею было плохо. Почему-то захотелось есть, но мысли о столовой прервались звуком подъехавшей к санчасти машины. Это был санитарный УаЗик – буханка. Из него быстро выскочили двое солдат – санитаров и, не дав Тимофею опомниться, повели его в санитарку.
Следует заметить, что в это время в регионе свирепствовала эпидемия дизентерии. Немногочисленное коренное население эта зараза косила беспощадно. Обоснованно опасаясь за здоровье личного состава и свою карьеру, начмеды полков и дивизий установили жесточайший карантин, и, при первом же намёке на неладное, отправляли людей в обсерватор четыреста восьмого окружного полевого военного госпиталя повзводно и поротно.