Бойцы вспоминают минувшие дни….

Пора домой

Кстати, о гинекологах.
Дело было в Афгане, в аккурат под 7 ноября.
Коллектив у нас был маленький, вертолётный отряд и то не полный. Всего восемь вертолётов. В одном модуле включая обслугу все умещались, с комфортом.
А через речку, мотострелковый полк стоял, отдельный и с придаными усилениями. Город, в сравнении с нашим хутором.
И вот, 7 ноября нас полк на торжественное собрание и концерт приглашает. А с вечера мы так звеном посидели мальца, как раз спирт на омывку стёкол списали.
Утром 7, праздник не праздник, а вертолёты боеготовы должны быть. Короче, потопал я на газовку один, уж больно командир жалко смотрелся после вчерашнего.
Возвращаюсь и охереваю. Уже нет бедного страдальца, сидят с доктором, здоровье правят уже медицинским спиртом.
Такое зло меня взяло. Пока я там понимаешь, движки насиловал, тумблерами панелей как на пианино играл, они значит тут. И главное, в бутылке то уже от силы четверть осталась.
Короче, махнул я остатки, даже в горле не запершило. Душа же мести жаждет. А что сделать, не знаю.
И тут, как по какому-то наитию смотрю, на кровати кителя мабуты (полевой формы) валяются, доктора и командира. Оно к пехоте нужно было при погонах являться, иначе они теряются, кто есть кто.
Так вот, беру я значит с воротников снимаю лётчицкие крылышки и докторские змеи, да местами меняю.
Вроде мелочь, а мальца полегчало. Ну, они конечно и не заметили, всё же зелёное, полевое.
Ну и после обеда сели в грузовик и к пехоте. А у них же не только народу больше, но и бабья больше. Не то что у нас, повариха да две официантки.
И надо ещё сказать, что полком командовал молдаванин. Мужик во всех отношениях грамотный, положительный. Но весьма строгой морали. И если какую молодку застукивал на распутстве, а тем боле за материальное вознаграждение, в союз в 24 часа летела.
В общем, приехали мы, выгрузились у клуба, разошлись, разговоры, трали-вали.
А я как-то подотстал от своей компании. И тута подходит ко мне одна из молодок и спрашивает, - А что это с вами за новый доктор приехал. Вашего-то я знаю, частенько у нас бывает.
Лучше бы не спрашивала, я в такие моменты вру не думая. Сам потом удивляюсь, а то и верю себе.
- Здрасте! - говорю, - А не ваш ли комполка галогенида заказывал? И не просто гинеколога, а судебного эксперта. Чтобы кто, с кем, когда и скоко. Вот, сегодня прилетел из Кабула.
Переменилась что-то в лице молодка, не захотела разговор продолжать и куда-то сдриснула.
Ну, меня это не сильно опечалило, я вспомнил, что хотел патронов к ПМ раздобыть. Пока искал, и нашёл, пришло время торжественной части. А меж тем моя брехня как оказалось, имела резонанс.
Усадили нас в зал, чуть ли не в президиум (на виду как те три тополя). Но как водится, в строгом соответствии с боевым расписанием, по звеньям, экипажам.
Устроился я поудобней, думаю, подремаю мальца, пока докладчик бухтит. Но не вышло. Ибо минут через десять, смотрю мой командир беспокойство начал проявлять.
Потом не выдержал и шёпотом спрашивает, - Слушай, а тебе не кажется, что все бабы в нашу строну смотрят?
Оглянулся я по сторонам, б**, и правда. То и дело сверкают улыбки со всех строн, как вспышки фотоаппаратов в сторону мировой знаменитостей.
И тут до меня дошло в чём причина. Как не заржал тот час, не знаю. Но удержался и так серьёзно, - Что ты хотел? Здесь же одна пехота, оголодали бабы. А тут такой видный мужчина, да ещё лётчик приехал.
Он мне что-то пробурчал в ответ, в духе, - Что ты гонишь, - а самому вижу польстило. Выпрямился, плечи расправил.
Вы бы видели этого видного мужчину. Рост 180, но худощавый от природы. А после летней жары да интенсивных полётов...
Короче, если его месяц в санатории подержать на усиленном питании, то может на роль Дон Кихота сгодился.
Когда начался концерт, словами не передать, надо было видеть.
Ну представьте, сводный женский хор. И все глаза в одну точку, вернее персону. Улыбки до ушей, грудь торчком, а как выводили...
Конкурсанты с "голоса" и рядом не стояли.
Вернулись к себе, собрались звеном "чайку попить", а гинеколога так и прёт похвастать. И мужики согласились, тоже заметили сию аномалию.
Вот тут я прикуп и выложил. Ржачка стояла...
Он день со мной не разговаривал, потом конечно отошёл и сам смеялся. И на прозвище гинеколог не обижался.

"Забытый снайпер Володя-Якут (Re.)
(«Fact»)

18-летний якут Володя из дальнего оленьего стойбища, был промысловик-соболятник. Надо было так случиться, что пришел в Якутск за солью и патронами, случайно увидел в столовой по телевизору груды трупов российских солдат на улицах Грозного, дымящиеся танки и какие-то слова о "снайперах Дудаева". Врезалось Володе это в голову, да так сильно, что вернулся охотник на стойбище, забрал свои заработанные деньги, продал и намытое золотишко. Взял дедовскую винтовку и все патроны, засунул за пазуху иконку Николая-угодника и поехал воевать.

О том, как ехал, лучше не вспоминать, о том, как сидел в КПЗ, как много раз отбирали винтовку. Но, всё-таки через месяц якут Володя прибыл в Грозный.
Слышал Володя только об одном исправно воюющем генерале, его и стал искать в февральской распутице. Наконец, якуту повезло, и он добрался до штаба генерала Рохлина.

Единственным документом помимо паспорта была у него рукописная справка военкома о том, что Владимир Колотов, охотник-промысловик по профессии, направляется на войну, с подписью военкома. Бумажка, которая поистрепалась в дороге, уже не раз спасала ему жизнь.

Рохлин, удивленный тем, что кто-то прибыл на войну по собственному желанию, велел пропустить якута к себе.
– Извините, пожалуйста, вы и есть тот генерал Рохля? – уважительно спросил Володя.
– Да, я Рохлин, – ответил уставший генерал, пытливо всматривавшийся в человека маленького роста, одетого в протертый ватник, с рюкзаком и винтовкой за спиной.
– Мне сказали, что вы прибыли на войну самостоятельно. С какой целью, Колотов?
– Видел я по телевизору, как террористы наших из снайперских валят. Не могу терпеть это, товарищ генерал. Стыдно, однако. Вот и приехал, чтобы их валить. Денег не надо, ничего не надо. Я, товарищ генерал Рохля, буду сам по ночам на охоту уходить. Пусть мне место покажут, куда патроны и еду будут класть, а остальное я сам делать буду. Устану – через недельку приду, отосплюсь в тепле денёк и снова пойду. Рации и всего такого не надо… тяжело это.

Удивленный Рохлин закивал головой.
– Возьми, Володя, хоть новую СВДэшку. Дайте ему винтовку!
– Не надо, товарищ генерал, я со своей косой в поле выхожу. Только патронов дайте, у меня сейчас всего-то 30 осталось…

Так Володя начал свою войну, снайперскую.

Он отоспался сутки в штабных кунгах, несмотря на минные обстрелы и жуткую пальбу артиллерии. Взял патроны, еду, воду и ушел на первую "охоту". В штабе о нем забыли. Только разведка каждые три дня исправно приносила патроны, еду и, главное, воду в условленное место. Каждый раз убеждалась, что посылка исчезла.

Первым о Володе вспомнил на заседании штаба радист-"перехватчик".
– Лев Яковлевич, у противника паника в радиоэфире. Говорят, что у нас появился некий чёрный снайпер, который работает по ночам, смело ходит по их территории и валит безбожно их личный состав. Масхадов даже назначил 30 тысяч долларов за его голову. Почерк у него такой – бьёт этот молодец бандюков аккурат в глаз. Почему только в глаз – пёс его знает…

И тут штабные вспомнили про якута Володю.
– Еду и патроны из тайника берет регулярно, – доложил начальник разведки.
– А так мы с ним ни словом не перекинулись, даже и не видели ни разу. Ну, как он от вас тогда ушёл на ту сторону…

Так, или иначе, в сводке отметили, что наши снайпера их снайперам тоже прикурить дают. Потому что Володина работа давала такие результаты – от 16 до 30 человек укладывал промысловик выстрелом в глаз.

Террористы раскусили, что у федералов появился на площади Минутка промысловик-охотник. А так, как на этой площади и происходили основные события тех страшных дней, то и изловить снайпера вышел целый отряд добровольцев.

Тогда, в феврале 95-го, на Минутке, благодаря хитрому замыслу Рохлина, наши войска уже перемололи почти на три четверти личного состава т.н. "абхазский" батальон Шамиля Басаева. Немалую роль сыграл здесь и карабин якута Володи. Басаев обещал золотую чеченскую звезду тому, кто принесет труп русского снайпера. Но ночи проходили в безуспешных поисках. Пятеро добровольцев ходили по передовой в поисках "лежанок" Володи, ставили растяжки везде, где он мог появиться в прямой видимости своих позиций. Однако, это было такое время, когда группы и с одной и с другой стороны прорывали оборону противника и глубоко вклинивались в её территорию. Иногда так глубоко, что уже не оставалось никаких шансов вырваться к своим. Но Володя спал днем под крышами и в подвалах домов. Трупы террористов – ночную "работу" снайпера – хоронили на следующий день.

Тогда, устав терять еженощно по 20 человек, Басаев вызвал из резервов в горах мастера своего дела, учителя из лагеря по подготовке юных стрелков, снайпера-араба Абубакара. Володя и Абубакар не могли не встретиться в ночном бою, таковы уж законы снайперской войны.

И они встретились через две недели. Точнее, Абубакар зацепил Володю из буровской винтовки. Мощная пуля, убивавшая когда-то в Афганистане советских десантников навылет на расстоянии в полтора километра, прошила ватник и слегка зацепила руку, чуть пониже плеча. Володя, ощутив прилив горячей волны сочащейся крови, понял, что наконец-то началась охота и на него.

Здания на противоположной стороне площади, а точнее, их развалины, сливались в Володиной оптике в единую линию. «Что же блеснула, оптика?», – думал охотник, а он знал случаи, когда соболь видел сверкнувший на солнце прицел и уходил восвояси. Место, которое он выбрал, располагалось под крышей пятиэтажного жилого дома. Снайперы всегда любят находиться наверху, чтобы все видеть. А лежал он под крышей – под листом старой жести не мочил мокрый снежный дождичек, который то шёл, то переставал.

Абубакар выследил Володю лишь на пятую ночь – выследил по штанам. Дело в том, что у якута штаны были обычные, ватные. Это американский камуфляж, который зачастую носили террористы, пропитывался специальным составом, в нем форма была неотчетливо видима в приборах ночного видения, а отечественная форма светилась ярким салатовым светом. Так Абубакар и "вычислил" якута в мощную ночную оптику своего "Бура", сделанного на заказ английскими оружейниками еще в 70-х.

Одной пули было достаточно, Володя выкатился из-под крыши и больно упал спиной на ступеньки лестницы. "Главное, винтовку не разбил", – подумал снайпер.
– Ну, значит, дуэль, да, господин снайпер! – сказал себе мысленно без эмоций якут.

Володя специально прекратил кромсать террористов. Аккуратный рядок 200-х с его снайперским "автографом" на глазу прекратился. "Пусть поверят, что я убит", – решил Володя.

Сам же только и делал, что высматривал, откуда же до него добрался вражеский снайпер.
Через двое суток, уже днем, он нашел "лежанку" Абубакара. Он так же лежал под крышей, под полусогнутым кровельным листом на другой стороне площади. Володя бы и не заметил его, если бы арабского снайпера не выдала дурная привычка, – он покуривал анашу. Раз в два часа Володя улавливал в оптику легкую синеватую дымку, поднимавшуюся над кровельным листом и сразу уносимую ветром.

"Вот я и нашел тебя! Без наркоты не можешь! Хорошо…", – думал с торжеством якутский охотник, он не знал, что имеет дело с арабским снайпером, прошедшим и Абхазию, и Карабах. Но убивать его просто так, прострелив кровельный лист, Володя не хотел. У снайперов так не водилось, а у охотников на пушнину — и подавно.
– Ну ладно, куришь ты лежа, но в туалет придется тебе встать, – хладнокровно решил Володя и стал ждать.

Только через три дня он вычислил, что Абубакар выползает из-под листа в правую сторону, а не в левую, быстро делает дело и возвращается на "лежанку". Чтобы "достать" врага Володе пришлось ночью поменять свою позицию. Он не мог ничего сделать заново, ведь любой новый кровельный лист сразу же выдаст его новое местоположение. Но Володя нашел два поваленных бревна от стропил с куском жести чуть правее, метрах в пятидесяти от своей точки. Место было прекрасное для стрельбы, но уж очень неудобное для "лежанки". Еще два дня Володя высматривал снайпера, но он не показывался. Володя уже решил, что противник ушел насовсем, когда на следующее утро вдруг увидел, что он "открылся". Три секунды на прицеливание с легким выдохом, и пуля пошла в цель. Абубакар был сражен наповал в правый глаз. Он почему-то, против удара пули, упал с крыши плашмя на улицу. Большое жирное пятно крови растекалось по грязи на площади дудаевского дворца, где и был сражен наповал одной пулей охотника арабский снайпер.

"Ну вот, я тебя и достал", – подумал Володя без какой-либо восторженности или радости. Он понял, что должен продолжить свой бой, показав характерный почерк. Доказать тем самым, что жив, и что противник не убил его несколько дней назад.

Володя всматривался в оптику в неподвижное тело сраженного противника. Рядом он увидел и "Бур", который, он так и не распознал, так как таких винтовок ранее не видел. Одним словом, охотник из глухой тайги!

И вот тут он удивился: боевики стали выползать на открытое место, чтобы забрать тело снайпера. Володя прицелился. Вышли трое, склонились над телом.
«Пусть поднимут и понесут, тогда и начну стрелять!» – торжествовал Володя.

Боевики действительно втроем подняли тело. Прозвучали три выстрела. Три тела упали на мертвого Абубакара.

Ещё четыре боевика выскочили из развалин и, отбросив тела товарищей, попытались вытащить снайпера. Со стороны заработал российский пулемёт, но очереди ложились чуть выше, не причиняя вреда сгорбившимся бандитам.

Прозвучали еще четыре выстрела, почти слившись в один. Еще четыре трупа уже образовали кучку.

Володя убил в то утро 16 боевиков. Он не знал, что Басаев отдал приказ во что бы то ни стало достать тело араба до того, как начнёт темнеть. Его нужно было отправить в горы, чтобы захоронить там до восхода солнца, как важного и почтенного моджахеда.

Через день Володя вернулся в штаб Рохлина. Генерал сразу принял его, как дорогого гостя. Весть о дуэли двух снайперов уже облетела армию.
– Ну, как ты, Володя, устал? Домой хочешь?

Володя погрел руки у "буржуйки".
– Все, товарищ генерал, работу свою выполнил, домой пора. Начинается весенняя работа на стойбище. Военком отпустил меня только на два месяца. За меня работали все это время мои два младших брата. Пора и честь знать…

Рохлин понимающе закивал головой.
– Винтовку возьми хорошую, мой начштаба оформит документы…
– Зачем, у меня дедовская. – Володя любовно обнял старый карабин.

Генерал долго не решался задать вопрос. Но любопытство взяло верх.
– Сколько ты сразил врагов, считал ведь? Говорят, более сотни… боевики переговаривались…

Володя потупил глаза.
– 362 боевика, товарищ генерал.
– Ну чтож, поезжай домой, мы теперь сами справимся…
– Товарищ генерал, если что, вызывайте меня заново, я с работой разберусь и приеду во второй раз!

На лице Володи читалась откровенная забота о всей Российской Армии.
– Ей Богу, приеду!

Орден Мужества нашел Володю Колотова через шесть месяцев. По этому поводу праздновали всем колхозом, а военком разрешил снайперу съездить в Якутск купить новые сапоги – старые прохудились еще в Грозном. Наступил на какие-то железяки охотник.

В день, когда вся страна узнала о гибели генерала Льва Рохлина, Володя также услышал о случившемся по радио. Он три дня пил спирт на заимке. Его нашли пьяного в избушке-времянке другие охотники, вернувшиеся с промысла. Володя все повторял пьяный:
– Ничего, товарищ генерал Рохля, если надо мы приедем, вы только скажите…

Подлинное имя Володи-Якута — Владимир Максимович Колотов, родом из села Иенгра в Якутии. Однако сам он не якут, а эвенк.

В конце Первой Кампании его подлатали в госпитале, а поскольку он официально был никто и звать его было никак — просто уехал домой.

Кстати его боевой счет, скорее всего, не преувеличен, а преуменьшен … Тем более что точного учета никто не вел, а сам снайпер особо им не хвастался.

После отбытия Владимира Колотова на Родину, мрази в офицерских погонах продали его данные террористам, кто таков, откуда, куда уехал и т.д. Уж слишком большие потери нанес нечисти Якутский Снайпер.

Владимир был убит выстрелом из 9 мм пистолета у себя во дворе, в тот момент, когда рубил дрова. Уголовное дело так и не было раскрыто…"

Господа офицеры...МАЛЧААААТЬ!!! ©
Кто служил тот поймёт

P.S. Отмазки рекомендую декламировать боле простым (матерным) языком

Мой отец учился в конце 1960-х в МИСИСе. Ясное дело там была военная кафедра, готовили будущих офицеров-танкистов. Не знаю как сейчас, а тогда, отец говорит, гоняли курсантов во время кафедры не на шутку и учения бывали очень серьёзные. И вот во время каких-то учений был сложный переход, потом куча каких-то заданий, потом ещё чего-то. Все курсанты вымотанные до нельзя, в глазах аж темно, а просвета не видно.

И надо было их обычному преподавателю куда-то отлучиться. Надо сказать что их обычный препод с кафедры был такой военный профессор, академию закончил, супер-дупер важный дядька. Теорию знал на пять и умные фразы говорил. Взамен над их группой принял коммандование другой преподаватель, Александр Петрович Оськин. Знаменит Александр Петрович был на весь институт (да и пожалуй на всю страну) хотя бы тем что в 1944-м он первым подбил "Королевский Тигр".

Он посмотрел на измотанных курсантиков и сказал "Теперь мы будем изучать практическое преодоление водных преград. Всем раздеться." и сам разделся. А потом заорал "на штурм... Айда в реку." И побежал со всеми купаться. Час купания в реке, и весь состав был бодрым и весёлым. Как будто заново родились. Все остальные задания закончили чётко, на ура.

А под конец дал будущим офицерам лучший урок за все годы военной кафедры, и всего одной фразой - "Солдата, братцы, понимать надо."

Что ещё можно сказать? Пожалуй нечего. Достойный был человек.

 

Всех причастных с днём ветерана боевых действий!

Очумелые ручки
Дело было далеко от Родины в 80-х годах прошлого века. СССР бряцал оружием по всему свету, обильно снабжая всех голодранцев мира, прочитавших Маркса. Мы тогда проходили службу в Латинской Америке. Служба как служба - обучай местных, не дай спиться своим. Нюанс был только один, но зато какой - москиты. Чем только не пытались мы от них защититься, обыкновенные репеленты, мази и даже вьетнамская «звёздочка» помогали мало. Самым популярным способом была верёвка. Не в том смысле, что верёвка, мыло и столб: из верёвки мы вязали сетку и надевали под майку. В результате комары просто не могли достать до тела своим хоботком. На голову, конечно, шапку пчеловода. Какой там нафиг враг, быстрей бы в казарму завернуться в десять простыней и хоть чуть-чуть отдохнуть от донорства. Вот вам смешно от такого вида бравых советских воинов на службе, а нам иначе было не выжить. Были, конечно, сетки везде, но спасали они мало. Особо продвинутые мазали все тело жирным слоем чего-нибудь от мази и машинного масла до банальной глины и поверьте никто над этим не смеялся.

Спасение пришло откуда уже не ждали — от зампотылу. Было у него хобби - конструирование всякой бесполезной всячины. Сейчас, оглядывая прошлое, я думаю он и сам не понимал, что и зачем делает, просто материализовывал своими руками из государственного имущества поток сознания из ноосферы. Груды непонятных конструкций потом долго валялись вокруг его кабинета, вызывая особую любовь у солдат-дневальных, вынужденных всё это убирать. В один из дней, дежурный по части обнаружил сверху очередной такой кучи несколько труб разного диаметра, обмотанных нагревательной спиралью. Бог есть и имя ему наука. Озарение снизошло.

Через десять минут все трубы были аккуратно перенесены в ленинскую комнату и там состоялся консилиум. Часть преимущественно состояла из офицеров и прапорщиков, было, конечно, также небольшое количество солдат. Так вот в «ленинскую» набилось чуть ли не все население части, уж слишком очевидное и крутое решение объявил дежурный для борьбы с комарами - «всё! комарам п**дец!».

Всё так и случилось, три асбестовые трубы разного диаметра с намотанными на них нихромовыми спиралями вставлялись одна в другую, с одного торца ставился самый мощный вентилятор, созданный лучшими умами советской военной промышленности, от системы охлаждения пусковой установки или просто калькулятора, кто сейчас упомнит откуда его тогда скрутили. И этот гигантский фен полтора метра в длину и полметра в диаметре был вертикально установлен прямо над входом в казарму. Сильнейший воздушный поток затягивал живность в трубу и пролетая через нагревательные элементы комарики сгорали на лету, выходя сверху трубы огненным фонтаном. Не исключаю, что американцы, разглядывая фотки со спутника, сильно удивились. Трёхметровый фейрверк из пылающих кровососущих над советской казармой - это не то, мимо чего можно спокойно пройти мимо.

Наконец-то, подумали мы и впервые спали спокойно. Но ничто не вечно. От постоянного перегрева нихромовые нити очень быстро вышли из строя. Чинили пока была возможность, скручивая нихромовую нить отовсюда. Потом решили просить помощи с «большой земли». Дали шифрограмму «вышлите пожалуйста тепловые пушки - пять штук.»

Родина слышит, Родина помнит, Родина знает как лучше. Через неделю пришел борт с грузом. Разгружать добровольно отправились чуть ли не все свободные от боевого дежурства. Количеству и составу груза удивились даже бывалые: тонна шерстяных верблюжьих одеял, овчинные тулупы, валенки, полный комплект зимней формы на всю часть, даже нижнее белье с начёсом и ни одного электрокалорифера...

Дай жару!
Эта история произошла в феврале 1996 года в одном из военных городков России, ныне почти заброшенном и расформированном.
На дворе мороз трескучий и северный ветер, а в казарме не то чтобы дубак, но вполне допустимые 20 градусов по Цельсию. Дежурным по части заступает один нежный господин, которому стало холодно. В связи этим, отправляет он бойца на котельную с приказом чтоб топили, значится, лучше, не отлынивали. Боец честно поручение исполнил и вернулся. А наряд на котельной, не получив вразумительного ответа на вопрос: "На сколько градусов поднять температуру?" решили, что топить нужно так, чтоб стало тошно от огня чертям.
И вот, в расположении отбой. Дневальный клюет носом на тумбе, дежурный по роте из срочников в бытовке украшает свой дембельский альбом, а дежурный по части с помощником оккупировали канцелярию. Ничто не предвещает беды, но начинается веселье. Первыми заворочались те, у кого койки стояли ближе к трубам (в казарме батарей не было, как таковых, а просто шли в два ряда толстые трубы, диаметром см по 40-50). Бойцам стало жарко. Один счастливчик вообще рукой во сне дотронулся до труб, от чего с громким воплем проснулся. Его соседи начинают постепенно пробуждаться и ворчать. На шум из канцелярии вываливается, вращая глазами капитан-дежурный:
- Дневальный, тля, подымай роту по форме! Совсем уху ели, спать не хотят!
- РОТА ПОДЪЕМ! ФОРМА ОДЕЖДЫ НОМЕР ЧЕТЫРЕ!
Солдаты, продолжая мозгом спать, на полном автопилоте впрыгивают в кители, штаны, натягивают кирзу, строятся. Некоторые, казалось, только-только начинают продирать глаза, с удивлением обнаруживают себя стоящими в строю, начинают тихонько интересоваться у соседей что происходит. Инициативу сразу гасит капитан:
- ЗВИЗДЕЖ УБИЛИ!!! Щас будете у меня пожарные учения проводить!
А пожарные учения это было плохо. Это значило, что столы, кровати, тумбы, а, самое печальное, сейфы, предстояло выносить на улицу, спасая от гипотетического огня, а потом все это заносить обратно. По строю пронесся разочарованный вздох. Поняв, что терять, в принципе нечего, один боец спрашивает:
- А %ули так жарко-то?
Не успел капитан разораться, как по расположению зазвучал нарастающий гул. Все земерли, прислушиваясь. Ещё через какое-то время задрожали трубы, спустя ещё минуту, они уже ощутимо прыгали, осыпая под собой пол кусками краски и штукатурки со стен.
Раздался панический крик:
- А-а! Землетрясение!!!
Начались вопли, кипишь, паника. Двое рванули на выход с такой скоростью, что ни мат капитана, ни его поджопники их не успели догнать. Скомандовав: "Съебываем!" дежурный по части начинает выводить за собой личный состав. Все без верхней одежды вываливаются на улицу, в суровую зиму крайнего севера и замирают. Снаружи все тихо, никаких толчков, земля не прыгает, в пятки не бьёт, казарма ходуном не ходит. Что за магия?
А оказалось, что наряд на котельной такого жару дал, что вода в трубах закипела, от чего они и начали прыгать.
Вот так страшна армия своей инициативой и размахом

©лямжено

Прокол
Именно прокол, а не провал. Бывает такое в жизни. Не помню точно – рассказывал ли здесь, но обычно использую эту историю, когда обсуждаю различные профессиональные деформации и их усугубление в дальнейшем со своими друзьями.

Было это давно. В году так двухтысячном, или, в крайнем случае – две тысячи первом. База у нас тогда была в ауле Автуры, расположенного у подножья Черных гор, на реке Хулхулау. Шалинский район. Известное место. Интересное. Во-первых, Хаттаб там позиции имел в своё время очень хорошие. А во-вторых, что ещё интереснее, в самом Шали — полный чеченский «интернационал»: такого смешения тейпов мало ещё где найдёшь: гуной, макажой, чермой, цикарой и куча других по мелочи.

Лагерь у нас был неплохой, чем-то смахивал на римские военные поселения – обнесён бетонными плитами по периметру и с вышками, обвешанными бронёй. На тот момент суперактивных боевых действий не было. В основном за счёт грамотной работы разведки и контрразведки, которые выявляли очаги новых групп до того, как они заканчивали формирование. И тогда их либо давили, либо расщепляли и нейтрализовывали.

Само общественное устройство чеченских тейпов на тот момент находилось в значительном раздрае. Многие факторы влияли в большей мере деструктивно в отношении самих чечен, нежели в отношении нас. В первую очередь это то, что ростки ваххабизма, занесённые в Чечню арабскими наёмниками и всевозможными эмирами из разных стран, вступил в резкое противоречие с тейпово-общинным укладом. На моей памяти было два случая, когда боевики расстреляли своих же старейшин за «договорённость с федералами». Никакой популярности это им не принесло. Внутренние усобицы ещё больше ослабляли боевиков, а уж отрыв от населения на своей же территории и противопоставление себя древним обычаям сам по себе делал уже их большими чужаками там, нежели нас.

Сам-то я, хоть и закончил первое обучение, в ещё Высшей школе милиции получив диплом юриста-правоведа и специализацию оперативника уголовного розыска, в дальнейшем прошёл обучение и большую часть жизни провёл в органах безопасности со спецификой именно разведывательной деятельности.

Однако не скрою, там, в основном наша задача была далека от оперативной деятельности. В основном она заключалась в простых вещах: получил приказ – вперёд. Непосредственно разведкой и контрразведкой занимались «чистые» подразделения. Те, кто в бронниках не спал и вместо четырёх б\к таскал обычно только половину. Местами завидовал, но поделать ничего не мог. Проводили точечные захваты отдельных главарей и боевиков, которые могли сыграть решающую роль в создании новых противоборствующих бандформирований. Практика была успешной.

Вот об одном таком захвате – самом первом в нашей тамошней практике и пойдёт речь. Надеюсь, что вступление вас не утомило.

Объект, которого надо было взять, и, при всей серьёзности именно живым, жил в одном из близлежащих небольших сёл. Дом его стоял не очень удачно – вторым от края, перемежаясь палисадником и высоким забором с соседями. На фасад дома выходили ставни и железный забор, высотой выше человеческого роста. Это было не очень здорово. Но терпимо. Здорово было то, что он жил не у себя дома, а у дальнего родственника из своего же тейпа, а сам родственник был там чуть ли не единственным представителем данного тейпа в селе. Напротив его дома жила семья, в которой он неудачно пытался посвататься. После неудачи уехал в Шали, уже к другому родственнику, искать жену там. Соответственно дома был наш объект, мать и отец родственника и ещё четверо их детей – несовершеннолетних по тому времени.

Надо было выбрать момент, когда дома будем минимум присутствующих, помимо объекта и сам объект будет в расслабленном состоянии. В выжидании момента просидели трое суток, попутно съездив на зачистку одного из горных лагерей. Вернее его остатков.

И вот, в один прекрасный день, вернее ночь, агентура принесла нашим операм весть о том, что мать и отец везут младшую дочь в больницу, а сам объект приходит на место только под утро. С учётом его бессонной ночи и того, что оставшиеся дети поутру мотают за территорию дома, как и все подростки, было решено брать именно в этот день. Самым ранним утром, как только из дверей выскочат на улицу дети.

Одним из важных моментов захвата боевика является дезориентация объекта в отношении того кто его взял и почему. Это важно для дальнейшей работы с ним дознавателя и оперов. В первую очередь психологически. А это очень многое означает для получения важных сведений именно в первый период допроса.

Учитывая то, что контингент у нас на базе тоже был разношёрстный, начиная от ОМОНа, внутренних войск, ГРУ, десанта, пехоты и нас, соответственно. Проанализировав ситуацию, пришли к выводу, что с учётом наибольшей активности по задержаниям у ОМОНа лучше всего сработать под них. Форма у многих у нас была ещё со времён бытности в «Веге», так что вопросов с амуницией не поднималось, а это обеспечило нам ещё дополнительно внутреннюю конспирацию. В то время чёткого главенства в руководстве операций не было, потому значение скрытности в отношении своих же соседей имело значение. Большое. Любителей просто поболтать языками было достаточно, да и любители обменять информацию на деньги, пусть в большей мере и фальшивые, тоже встречались. Контрразведка с этим тоже работала вполне результативно.

Поутру, похлебав чаю, заваренного из набивших оскомину пакетиков, одевшись «как надо» на двух машинах выдвинулись на место. Наблюдатель по рации сообщал, что родители хозяина дом уже покинули, дети встали и скоро, судя по всему, выйдут из дома тоже. Объект, судя по всему, находился в одной из комнат, которая была у нас на схеме дома чётко отмечена.

Первая машина с группой захвата – обычная «Нива» с глухо тонированными стёклами была частью повседневной реальности чеченского быта. Никаких подозрений она не вызывала. Пятеро штурмовиков сидели внутри. Водитель был в группе.

Вторая машина – эвакуации, шла на расстоянии километра – полутора сзади. Время подхода к точке второй машины и было временем, отведённым на операцию по захвату. Машина была тоже симптоматичная – УАЗ «буханка». Грязно-бежевого цвета, с хорошей ходовой частью и полностью вычищенном салоне от всего, что там было. Только две железные скамьи по бокам и скобы на полу.

Высадка первой части «штурмовиков» прошла на углу улицы, через дом, который соединялся палисадником. К этому времени от связного уже поступила информация о том, что дети ушли. Втроём, резко переметнувшись в броне через забор, вышли под стены и там соединились с остальными двумя «штурмовиками», которые оставили машину у противоположного дома, передав её наблюдателю, который уже покидал на ней зону проведения операции.

Дверь, как обычно не закрыта, в отличие от ворот, которые преодолели также сноровисто. Бег с препятствиями – это «конёк». Окна под прицел, дверь (хорошо смазанная, не скрипит) стволом в сторону, заход крюком, первая, вторая комната – кровать: лежит, дрыхнет, голубчик. Покрывало в сторону, ствол в грудь с давлением, наручник на одну руку, переворот, на вторую. Рот – «кляп». Матрац в сторону – гранаты, кровать поднять – автомат. Подмышки, на улицу, через сад, дорога. Буханка. Задняя дверь – закидываем его, забрасываемся сами, по газам, уходим. Тишина.

Выехали за село без эксцессов. Сообщили резервной группе об успешном выезде, дали отбой штабу на подкрепление.

Дороги там, конечно, не автострады, но вполне приемлемые. Тем более для таких машин, как у нас. Трясло, конечно, но терпимо. Однако как-то сильно трясло в этот раз и мимо ухабов. Мы, в эйфории от первого успешно выполненного задания не особо обращали внимание на захваченного, которого перецепили наручниками на крюки в полу. Сидели, переваривали в себе все скоротечные моменты операции, анализировали, где можно было иначе и перебирали все варианты, начинающиеся на «а если вот так?». До базы проехали блокпост, который до этого проехал наблюдатель и предупредил, что будут свои. Но постепенно наше внимание сконцентрировалось на боевике. Он трясся мелкой дрожью настолько сильно, что даже на первичное шоковое состояние уже было не похоже. Сняв с его головы маску, повёрнутую задом наперёд, повернули голову, чтобы пощупать пульс и установить, нет ли каких повреждений или ещё чего. Бледное лицо, покрытое крупными каплями пота, с заросшей щетиной щеками и подбородком смотрело на нас стиснув зубы и пытаясь унять нервную дрожь.

- Вы меня убиёте?

- нет.

- кто вы?

Молчание.

- вы же не милиция… я знаю.

Малое недоумение начало просачиваться в нас. Ладно, это мы знаем как проходила операция, он – то застал только её окончание, потому судить вряд ли мог о степени подготовки.

- ФСБ, да?

- с чего ты решил?

- точно не убиёте?

- нет, почему ты так решил?

- … вы же меня не ударили даже ни разу…

Вот так. Такой простой момент, а тогда совершенно выпал из наших скрупулезных расчётов всей операции по прикрытию. Урок был на всю жизнь. Имитировать нужно не только то, что должно быть у имитируемого объекта, но и то, что по идее не должно быть, но имеет место…

Постскриптум для любопытных.

- ну и чо – потом стали потом бить всех подряд, да?

- да нет, просто стали сами под себя работать, а там уж как придётся. Профессиональная деформация – она у каждого своя. Специфика везде есть.

- а с этим чо?

- да кто его знает, опера информацию с него получили, а дальше, скорее всего, попал в фильтрацию, а затем снова на волю. Может, гуляет, где теперь, а может, убили давно. Не виделись больше.

Бунт

Зима 1980-го года. Северная Карелия, гарнизон Верхняя Хуаппа, 909 военно-строительный отряд.

Вот бывает так – подряд стечение нескольких несчастливых обстоятельств. А в результате, как говорит один мой знакомый: «Море крови, гора костей». Вот наложилось на общий неблагоприятный фон червивое мясо на эскадренном броненосце «Князь Потёмкин Таврический» – и пожалте, – известное восстание, с жертвами, с выкидыванием офицеров за борт, и прочими нехорошими вещами. Видно, командиры должны владеть искусством распознавать такое катастрофическое нарастание неблагоприятностей, чтобы предотвратить их неуправляемое развитие, бунт. А нет бы сказать потёмкинским командирам:
– Братцы! Мясо действительно ни к чёрту, ни одна собака жрать это не станет. Мясо за борт, а интенданта – под суд, мерзавца! Баталёру – заменить мясо солониной и всем выдать по дополнительной чарке. А теперь – команде петь и веселиться!

И глядишь, авторитет командира только выиграл бы от этого, и бунт удалось бы предотвратить. Но ложное самолюбие помешало сделать так потёмкинским командирам. Вот и побросали их за борт.

Так вот, о бунте в нашем стройбате. Служба – она везде трудна, никто не спорит. Но когда трудности службы не от самой службы, а от халатности и разгильдяйства командиров – жди беды. Или бунта, с выбрасыванием ответственных товарищей за борт и последующим приездом карательно-расстрельных команд. Читал недавно о трагедии на острове Русском, где умерли с голоду четыре матроса. Там так описывали положение в матросской учебке:
«Курсант Романенко три дня отказывался появиться в лазарете части – «там еще холоднее, чем в казарме, а кормят плохо». Другой – «лучше всего заступить в наряд по столовой, там по крайней мере иногда можно что-нибудь съесть. А так на завтрак дают по 200-граммовому кусочку каши, чаще всего сечки или из гнилого риса, на обед – 400 супа и 200 граммов каши, на ужин – то же самое, что и на завтрак. Иногда бывает хлеб, но только по буханке на каждый стол – 10 человек». Еще одно свидетельство – «часто голодаем. Приходится соскребывать остатки пищи из других тарелок или есть отбросы. Впрочем, и это удается не всегда». «За пять дней в лазарете мне только один раз принесли кусок хлеба, было холодно, приходилось спать, накрываясь сверху еще одним матрасом». Наконец – «больного курсанта, который стер ноги и не мог ходить, но не шел в лазарет, товарищи на руках приволокли в столовую. Он упал и пополз к своему обеденному месту. У нас здесь хорошо едят только старослужащие – мафия для них еду готовит – и, конечно же, офицеры».

Почитал я, и сильно удивился: и что тут такого необыкновенного? Да нас также кормили, и это не было трагедией. Также буханка черняжки на стол из десяти человек и ещё буханка белого. Те же 200 грамм каши, той же сечки, «кирзухи», а то и меньше, без мяса на завтрак, жидкий суп, похожий на воду и та же каша на обед. Ужин – как завтрак, только без масла, но с рыбой. Как-то друг мой, Славка с Питера, опоздал в столовую, прибежал, когда рота уже ушла. Взял свою хлебную пайку у хлебореза, увидел бачок со щами на столе, схватил ложку и стал быстро хлебать. А потом выловил из бачка грязную тряпку. Оказывается, водой из этого бачка наряд по столовой столы мыл. Но по консистенции эта вода мало от «щей» отличалась, потому и спутал Славка. Уже в Архангельской области служил я, посёлок Игиша, в 1981 году, когда к одному новобранцу приехали родители и спросили его:
– Чем сегодня тебя кормили на обед?
– Грибным супом, – скривившись, сказал солдат.
– Ух, ты – удивились родители. – Да вас тут деликатесами потчуют! Не в каждой столовой грибной суп на обед.

Не знали родители, что суп этот состоял только из воды и грибов. Больше нечем поварам было заправлять суп, а грибы – вон они, в изобилии растут по всему гарнизону и вокруг него. Там же, в Игише, осенью не было соли. Совсем. Даже хлеб ели без соли. Я удивлялся – неужели так трудно несколько мешков соли закупить? А всё было просто, соль выдавали на отряд ровно столько, сколько положено, по нормам довольствия. И нормы эти были вполне достаточные, более чем. Но дело в том, что осенью в офицерских-прапорщицких семьях начинается засолка грибов, капусты, огурцов и прочих солений. А соль где брать, покупать, что ли? Счазз! Да они даже картошку у солдат берут, в овощехранилище. Вот и ушла вся наша соль на засолку их семьям. Понимаю, им тоже кушать надо. Но если я, чтоб прокормить своих детей, начну воровать продукты в детском саду, суд не сделает мне поблажки. К воровству командиров добавлялось воровство кухонно-банно-пекарно-и прочей мафии, обслуги, короче. А ведь мы не просто служим, мы лес валим – это ж сколько калорий нам надо! Вместо мяса в бачки обычно клали куски варённого, скользкого, как мыло, свиного сала (да и не всем оно доставалось, мало его было в бачке). Ну ладно, я деревенский, да ещё украинец по маме, мог это есть не морщась. А мусульмане, коих у нас было много – им как быть, без мяса-то? Родители писали мне несколько раз, что хотели бы приехать ко мне в гарнизон, навестить меня. Я писал им, что это невозможно: дескать, погранзона, режим, всё такое… На самом деле просто не хотел, чтобы они увидели, в каких условиях мы служим. Родителей беречь надо, а у мамы сердце слабое.

Но отвлёкся я, как всегда, ушёл далеко от темы. Простите, наболело за службу. Та вот, в тот раз нас привезли в казарму из лесу очень поздно, уже за полночь. Машины подвезли нас сразу к столовой, мы наспех поужинали толчённой картошкой, чёрной, полусгнившей, с солёной треской, и тут же пошли в казарму. Уже во втором часу наспех провели вечернюю проверку и повалились спать. Зимой это, кстати, было. А утром, тем не менее, нас подняли ровно в шесть часов, как обычно. Так всегда в армии: «Подъём есть подъём! А отбой? А отбой – +уй его знает…»

Злые, невыспавшиеся, неотдохнувшие, с красными воспалёнными глазами, шатаясь, словно зомби, мы кое-как построились и пошли в столовую. Сказать, что настроение наше было плохое, это значит ничего не сказать. Оно было просто взрывоопасное. В воздухе явственно назревал бунт. С командирами пререкались и уже откровенно посылали их матом. Прапорщик Федя решил, что мы обурели в корягу, и решил нас приструнить:
– Рота, стой! Куда? Команды заходить в столовую не было! Совсем ходить разучились. А ну-ка – ещё раз вокруг стадиона – шагом марш!

В ответ бригадиры, стоявшие во главе колонны, заорали на него:
– Да пошёл ты на +уй, му**к! Нам ещё лес валить целый день, а он тут в солдатиков играется!

И скомандовали сами бригадам:
– Слева по одному в столовую – шагом марш!

В столовой нас ждал ещё один нехороший сюрприз. На завтрак была каша из горохового концентрата. Но беда не в этом, а в том, что её было очень, очень мало. Раскладывали эту кашу из бачка буквально по ложке на тарелку, да и то на стол бачка не хватало. Это уже нас взорвало, послышались выкрики:
– Где жратва? Почему не кормите нас? Прапор, я твой чан топтал неровный, куда продукты растащили? Как после этого пахать целый день на делянке?

У того не хватило ума промолчать:
– Отставить! Вы пришли сюда служить, а не работать, невзирая на тяготы и лишения, сами присягу давали.

Ответ на это был единодушным:
– Хер вам, а не кубатуры, козлы! Как кормите, так и работать будем. Совсем обнаглели засранцы, хотят чтоб мы без жрачки работали.

Тем не менее, после виртуального условного завтрака мы построились на утренний развод на работу. Только бригадиры тихо перешёптывались о чём-то между собой. Подъехали машины для перевозки нас на лесозаготовительный участок (ЛЗУ), последовала команда: «По машинам!» Мы быстро попрыгали в кузова, вальщики прихватили с собой бензопилы.

И началось. Нет, уже с утра было ясно, что назревает бунт, что ситуация катастрофически катилась к взрыву. Только машины отъехали от Хапы, как во всех трёх людовозках начало происходить примерно одно и тоже.

– Р-р-разз! – скомандовал кто-то из старослужащих, и все солдаты дружно навалились на один бок.
– Р-р-разз! – и все навалились на другой бок.

С каждым разом машина всё сильнее раскачивалась на рессорах. Вот уже водители, почувствовав неладное, остановились. Командиры выскочили из кабин, и побежали к дверям кузова, чтобы навести порядок. Машины у нас были не крытые брезентом, как обычно в армии, а с фанерными кузовами, Север всё-таки. Но двери были плотно блокированы изнутри. И ЗИЛы продолжали свой кошмарный танец, переваливаясь с левых рессор на правые и обратно: «Рраз! Рраз!».

И наконец:
– Ур-р-ра-а-а!!!

ЗИЛ опрокинулся на снег. Открылась дверца и оттуда, барахтаясь, стали выползать военные строители.

– Ур-р-ра-а-а!!!

Это опрокинулся ещё один ЗИЛ-130. Дольше всех сопротивлялся трёхосный ЗИЛ-157. Вылезшие из двух первых машин солдаты стояли рядом и наблюдали за его раскачкой, командиры бегали вокруг и матерились. Наконец, и «колун» завалили.

– А-а-а-а!!! – всеобщий вопль восторга.
– А ну, немедленно поднимайте машины обратно, – кричал нам замполит.

Наверное, он очень сожалел, что у него в этот момент не было кобуры с пистолетом. Да не дают в стройбате оружие.

– Сами поднимайте, засранцы! +уй вам, а не кубатуры!

С этими словами солдаты развернулись и пошли на Хапу. И командиры пошли туда же, за тракторами, чтобы машины поднимать.

Наследники Лазо

Зима 1981 года, Северная Карелия, 909 военно-строительный отряд, Новый Софпорог – Верхняя Хуаппа.

С чего всё это началось? Где концы тех начал? Наверное с того, как я сидел в ленкомнате и слушал, как замполит Хаппонен, местный карел-двухгодичник, втирал нам про Устав. Было это не в нашем гарнизоне, а в Софпороге, где я со своим МАЗом был в командировке, текущий ремонт делал. Так вот, замполит Хаппонен вешал нам лапшу про Устав и дисциплину и в качестве наглядного примера прицепился к одному парню из Подмосковья:
– Вот военный строитель-рядовой … вчера был замечен в употреблении спиртного. В прошлом году он также был замечен пьяным, что говорит о систематическом употреблении этим солдатом спиртных напитков. А дома у него жена, ребёнок. Какой из него муж и отец, если в течение срока службы он дважды был пьяным? Практически – алкоголик.

Парень из Серпухова до сих пор стоял молча, пока замполит надрывался, «на этом отдельном примере мобилизуя общественность», но тут не выдержал:
– Вот только не надо мою семью трогать! Подумаешь алкоголик, два раза за год выпил. Да любой прапорщик во сто раз больше меня выпивает, и никто его алкоголиком не называет.
– Товарищ солдат, не забывай об Уставе. Не тебе решать, сколько пить прапорщику.

И тут уж я возмутился. Вот бы промолчать мне, но недаром сказано: язык мой – враг мой. Да и надеялся к тому ж, что я тут командированный и мне всё с рук сойдёт.

– Товарищ лейтенант, разрешите?
– Говори.
– Вот вы тут Устав помянули, но я нигде в Уставе ни видел, чтобы солдату нельзя было пить. Ну вот не читал такого! Вы не подскажете, где это написано, может, я пропустил чего? И, кроме того, Устав – он ведь один для всех, для солдат и офицеров. И если б Устав запрещал военным пить, то офицеров это бы тоже касалось.

Все в ленинской комнате с изумлением уставились на меня. Я нарушил сразу кучу писанных и неписанных правил армейского этикета. И самое главное: «Старшим в задницу не заглядывают!» В смысле – командирам не делают замечаний и не указывают им на нарушение уставных и прочих положений, на это есть вышестоящие начальники.

Замполит оглядел меня оценивающе: сразу сдать меня на губу или чуть погодить? Нет, если сейчас меня посадить, то будет непедагогично, солдаты поймут это как его проигрыш, вроде как возразить по существу ему нечем. И он поднял перчатку:
– Если ты внимательно читал Устав, товарищ солдат, то там написано, что нельзя нести караул в нетрезвом виде. Хотя вы все тут в стройбате, не ходите в караул, но это положение Устава караульной службы на вас, как на военнослужащих, тоже распространяется.
– А вот я читал, что в стройбате Уставы строевой и караульный – не действуют.

Замполит уж совсем изумился:
– Где это ты мог такое прочитать?

И он посмотрел на меня откровенно враждебно, словно я открыто заявил, что слушал «Голос Америки» или читал Солженицына.

– В «Памятке военного строителя», вон она лежит, – я кивнул на стенд с политической литературой, на который никто никогда не обращал внимание. – Там написано, что в стройбате действуют Уставы: внутренней службы, гарнизонный и дисциплинарный. И всё.

Хаппонен не поверил такому крамольному заявлению и сам взял со стенда эту книжицу. Перечитал указанную страницу. Хм-м-м! В самом деле! Возразить было нечего, но последнее слово должно было остаться за ним, по определению.

– Хорошо, в субботу после ужина ты со мной пойдёшь в гарнизонную комендатуру, и там мы продолжим дискуссию по Уставу.

Блин! Вот это называется – попал! И ведь никто за язык не тянул, сам вылез, правдоискатель хренов. Ясно, Хаппонен решил сдать меня, суток пять мне светит, не меньше, а там ещё добавят. Таких вот, шибко вумных, нигде не любят, тем более – на военной службе.

– Вот тебе и памятка военного строителя, – язвительно сказал кто-то из солдат, глядя в мою сторону. Чужих в этой роте, как и везде, не любили.

До субботы оставалось ещё четыре дня и я начал ремонтировать МАЗ ударными темпами. У меня был шанс сделать его к субботе и уехать в свой гарнизон, пусть потом Хаппонен ищет меня на Хапе. Хм, почти каламбур.

Надо ли говорить, что в субботу утром мой МАЗ к бою и походу был готов. И я побежал в штаб за документами, военным билетом и маршрутным листом для проезда в погранзону. В комнате начштаба Киричко, куда я пришёл за ними, уже стоял какой-то молоденький лейтенант из новоиспечённых, только с училища, и канючил:
– Что у вас за служба, что у вас за порядки… Меня, целого лейтенанта, солдаты на х** посылают. Любой прапорщик у них имеет больший авторитет, чем я: офицер, целый лейтенант. Нельзя ли перевестись в другой гарнизон, товарищ капитан, куда-нибудь в город…
– Сынок, – ответил ему начштаба, – не жалуйся, служба везде трудна. И солдаты везде одинаковы, куда их не целуй – всё равно везде у них будет задница. Посылают тебя, говоришь? Это ещё не беда, вот если б ты к ним в лес (он кивнул на меня), на Хапу попал, там тебя солдаты не только посылали бы, но и в морду давали, такие там отморозки служат. И гарнизонная гауптвахта там будет очень далеко, а солдаты – вот они, рядом. Ты в тайге будешь один на один с ними. Знаешь, как там говорят? «Закон – тайга, медведь – прокурор». Пойми, офицерские погоны, офицерская форма и хромовые сапоги сами по себе не дадут тебе ни авторитета и ни уважения. Ты сам, как личность, должен быть авторитетом для солдат. И ты или станешь таким, настоящим офицером, или сломаешься.

Я быстро получил все нужные документы и побежал в гараж. Уже на КТП меня тормознул начмед, держащий в руках какую-то стеклянную бутыль.

– Ты куда, на Хапу?
– Да.
– Я поеду с тобой.
– Дык, скоро ж автобус с офицерами поедет. Может лучше вам с ним, там удобнее? А у меня и печка не работает, холодно. А на улице – минус сорок, замёрзнете, товарищ лейтенант.
– Нет, я с тобой поеду.

Всё ясно. Начмед вёз в нашу медсанчасть регулярную норму спирта. Потому и не поехал с офицерами, знал, чем это закончится.

Но я продолжал его отговаривать:
– Машина только с ремонта, не обкатана, может сломаться по дороге. Рискованно это.
– Но тормоза в ней есть?
– Есть!
– А это самое главное, остальное – пустяки!
– Да только вот воздушную систему на морозе прихватывает, так что тормоза всё равно не будут работать.
– Ничего, доедем…
– Ладно, садитесь.

Но сразу на Хапу уехать не получилось. Следующим меня тормознул главмеханик майор Густин.

– Ты на Хапу.
– Да!

Надеюсь, он не захочет тоже со мной поехать. Не люблю ездить с командирами, тем более в другой гарнизон. Без них можно к магазину подъехать, купить чего-нибудь спиртного. А то и подзаработать, подвезти чего кому.

– Подъезжай к складу, воин, там тебе погрузят насос для вашей котельной. У вас на Хапе водяной насос сломался, роты уже неделю без отопления, в казармах лёд на полу.

Вот это новость! Впрочем, я всё равно б не сменял родную мне Хапу на Софпорог, тем более, что здесь мне грозила губа, если не уеду сегодня. Хаппонен свою угрозу не забудет, можно не сомневаться. Гнусный это мужик, рассказывали – он и на офицеров стучал своему политначальству, и даже получал за это в морду от комбата.

Наконец, насос погрузили, а теперь – газу! И на Хапу, домой. Надо же, за год с лишним службы казарму домом стал называть. Да так он и есть, по сути.

Сердце чуть не выпрыгивало у меня из груди, когда я, наконец-то, отъехал от комбината в сторону Старого Софпорога. Поскольку печка в моём чаморочном МАЗе не работала, да и не было её отродясь, то пришлось опустить оба боковых стекла, чтоб не заиндевело от дыхания лобовое стекло. И это при минус сорока на улице! Впрочем, мне было жарко, гидроусилитель руля тоже не работал, исправного насоса в гараже для меня не нашли. Ну и плевать, мне на этом самосвале больше не работать, после рейса я перейду в лесоповальную бригаду. Мослать вручную баранку тяжёлого МАЗа – не самая лёгкая работа, и вскоре от меня пошёл пар, несмотря на мороз. Я посмотрел на начмеда. Лейтенант потихоньку закрывал окно, из которого на него дул морозный воздух. Лобовое стекло тут же покрывалось морозными узорами, я протирал его рукавицей и сердито говорил лейтенанту, чтобы он не закрывал боковое окно. Он соглашался, опускал стекло, а потом снова потихонечку поднимал его.

Наконец, мне надоело бороться с инеем на стекле и уже за погранпостом я сказал медику:
– Что у вас в бутыле – спирт?
– А тебе то что за дело? – сердито так ответил.

И я начал грузить его:
– Ну, вы слыхали про спиртовые антиобледенительные системы? Спиртом поливают обледеневшие поверхности самолёта и он испаряется вместе со льдом.
– И что?
– Ну так, я уж забодался стекло протирать. Если б мне глотнуть спирта и дышать им на лобовое стекло, то иней на него бы не садился.
– Ты что! Ты ж за рулём!
– Ну дык, я ж глотать его не буду, только рот ополосну. А то не доедем, на хрен, – припугнул его. Тормозной кран к тому времени прихватило замёрзшим конденсатом в воздушной системе, ехали практически без тормозов. Для того, чтобы этого не случалось, на воздушных баллонах МАЗа, ресиверах, стояли специальные краны для слива конденсата, который полагалось ежедневно продувать. И это предохраняло тормозную систему от замерзания… при морозах до минус двадцати-тридцати. При сильных морозах тормозной кран все равно примерзал из-за мельчайших капелек влаги, не осевших на дне ресиверов.

Остановились, лейтёха открыл бутыль и протянул её мне:
– На, тока немного.
– Само собой, – и я присосался к бутыли, делая глотки.

Вот только не надо возмущаться «Не верю!», уважаемые читатели. Я и сейчас могу на спор выпить чистый спирт из горлышка, а уж тогда, в стройбате – тем более. К тому же на морозе спирт легче пьётся.

Начмед вырвал у меня бутыль, едва не обломав мне зубы.

– Хватит, увлёкся! Ты ж сказал, только рот ополощешь.
– Так что же, по-вашему, я спирт выплёвывать должен? И как у вас язык повернулся, товарищ лейтенант, такое кощунство произнесть. Да для вас, вижу, вообще ничего святого нет: спирт – и на землю!

И мы поехали дальше. От спирта стало совсем жарко, язык у меня развязался и я ещё долго нёс начмеду всякую чепуху:
– Подумаешь – сорокаградусный мороз – что я первый год на Севере, что ли. Нас сношают – мы крепчаем! К тому ж я родом из Сибири, так что не надо меня, та-ащ лейтенант, Родиной пугать.

Он же скис совсем, похоже – подходил к точке замерзания.

А мне было хорошо – по фигу мороз, зато какая суровая красота вокруг! Низко над горизонтом простужено светило хмурое солнце, вдоль дороги – сугробы, за ними заснеженные высоченные деревья. Сопки, покрытые льдом озёра, низкое серо-свинцовое небо. Раньше я жил в Крыму (из Сибири меня увезли ребёнком) среди степей, вживую леса не видел, только читал о них. И слово «лес» для меня однозначно сочеталось со словом «русский». Влияние одноимённого романа Леонова. Но здешняя суровая природа никак не навевала мысли об Иване-царевиче и трёх богатырях. Больше чудились суровые, немногословные герои финского эпоса «Калевала». В общем, всё здесь было какое-то чуждое, нерусское, я чувствовал себя здесь чужим, непрошенным оккупантом.

Наконец, приехали на Хапу. Начмед, как сидел скрючившись, так потом вылез и скрюченный поплёлся в санчасть. Сосулька ходячая. А я, подняв кабину, слил воду и только потом заглушил мотор.

Всё! Больше я не шофёр до самого дембеля, провались ты – железяка чертова. Больше не буду я до потери пульса гонять по лежнёвке и зимникам, а ночью трахаться с ремонтом вместо сна. Пусть теперь салабоны корячатся с тобой. Дедушка Саша будет на лесоповале «прохлаждаться», помощником вальщика. Ночью всяко валить лес не заставят.

Надо бы ещё зайти в столовую, может, пожрать дадут. В окошке раздачи мне плеснули жидких щей. Я подошёл к хлеборезке, которой заведовал Цыпа.

– Привет, – говорю, – Дай, пожалуйста, хлеба, только с Софпорога приехал.

Последовал вполне закономерный и типичный для армии ответ:
– А меня не *бёт! Я все порции на роту выдал, надо с ротой было приходить.
– Но я же только что приехал с командировки.
– А меня не *бёт! Надо было в Софпороге обедать.

Бесполезно. Я не стал спорить и пошёл к своей миске на столе. Ладно, похлебаю баланду впустую.

И тут сзади:
– Эй!

Обернулся.

– На!

И он швырнул мне небрежно на прилавок раздаточного окна два куска черняжки с таким видом, словно полцарства бросил к мои ногам.

– Так уж и быть – бери, задавись, доходяга. И помни, блин, мою доброту.

Мне в душу словно горькой желчи плеснули! Ну да ладно, голод не тётка. Но запомню. Вообще я не злопамятный. Просто злой, и память хорошая ©.

– Спасибо, Цыпа, – говорю надтреснувшим голосом, – не забуду.

И не забыли ему солдаты! На дембель набили-таки хлеборезу морду за подобные дела.

После ужина меня увидел наш старшина.

– Привет! Ты привёз насос для котельной?
– Ну.
– Хрен гну! Надо было сразу же мне доложить, уже бы ставить начали. В казармах холоднее, чем на улице! Беги в котельную, предупреди кочегаров, а я пойду в гараж, насчёт насоса распоряжусь.

Интересно, если котельная не работает неделю, чего там кочегары делают? Но старшина сказал, что к ним идти туда.

В котельной, разумеется, никого не было. Я на всякий случай осторожно, чтобы не обморозить лёгкие, крикнул:
– Эй, мазуты, есть кто живой?

Вдруг послышались странные звуки, словно кто-то отдраивал рубочный люк подводной лодки. Наконец, дверь топки отворилась и я с изумлением услышал оттуда голос кочегара:
– Чего надо?

А-бал-деть! Огнеупорная обмуровка котла остывала медленно, долго сохраняя тепло, и как только температура внутри топки стала сносной, кочегары положили доски на колосники и спали внутри, согреваясь. А до этого они спали на этом же котле сверху.

– Я насос вам новый привёз, сейчас его сюда притащат. Так что готовьтесь.
– Ладно, поняли.

Я повернулся к дверям.

– Эй! – раздалось из котла, – А топку кто за тебя закрывать будет? Тепло-то выходит!
– А самим-то что – не судьба закрыть?
– Дык, изнутри дверца плотно не закрывается, только снаружи.

Я вернулся и со скрежетом затворил железную дверцу топки. Наследники Лазо, блин.

Вы бы ещё огонь там развели и на замок изнутри закрылись.

Ша, пацаны!
Зима 1980 года. Северная Карелия, гарнизон Северная Хуаппа, 909 военно-строительный отряд.

Ша, пацаны, ша! Молчать, шпаки, герои тыла, слуги народа, готовые служить этому народу за депутатские льготы и пайки, но не служившие этому же народу в казармах, а также все примкнувшие к ним и сочувствующие. Сейчас поддал я неплохо на дне рождения шефа (он тоже служил) и расскажу, как это было на самом деле.

И не хрен кидать в меня какашками: «Ах, какой ты бяка, какой подонок!» Кто там был – тот меня поймёт, а кто не был, тот мне не судья.

Это хорошо, конечно, уступить даме место в автобусе. А вот уступить ей место в шлюпке, когда судно тонет – слабо? Только не надо хлестаться: «Да я, да ни за что, да золотые горы обгажу, но поступлю как истинный джентльмен!» Как говорит украинская поговорка: «Зарекалась свинья дерьмо не есть». Вот и вы не зарекайтесь. Чтобы уступить место в последней шлюпке на тонущем судне, как мужчины на «Титанике», чтобы отдать свой спасательный жилет ребёнку, как грузинский профессор Жордания, спасший тем американскую девочку с тонущего авиалайнера, но погибший сам – для такого поступка надо вырасти, всей своей жизнью. Надо не просто много прожить, надо многое пережить. А устно проповедовать мораль – храбрости много не надо. Мне всю жизнь проповедовали коммунистическую мораль дядьки и тётки, которые потом первыми рванули в храмы, неумело крестясь. Десятилетиями втирали нам про «опиум для народа» и вдруг – уверовали… «Не верю!»

Я приму упрёки (справедливые!) в свой адрес, только от тех, кто побывал в таких скотских условиях как я, или в ещё худших.

Итак, Карелия, занесённый снегами, забураненный, занюханный гарнизон, окружённый непроходимыми лесами. Сорокаградусные морозы, небо в жёлто-зелёных сполохах северного сияния, сборно-щитовые казармы на берегу озера Верхнее Хуаппа-Ярви, покрытого льдом девять месяцев в году. Две роты стройбатовского отряда, занимающиеся лесоповалом. Мы жили впроголодь, разделённые сроком службы, национальной рознью, культурными, языковыми, религиозными и прочими различиями, дедовщиной, наконец, которую ещё не догадались называть неуставными отношениями. Сказать, что отношения между солдатами были плохие – это ничего не сказать, это была настоящая вражда. Верен анекдот, что стройбату боятся давать оружие, мы бы просто перестреляли друг друга. А первыми бы расстреляли командиров. Потому что такая обстановка сложилась при полном пох**зме командиров, которым нужен был только план по заготовке леса, остальное их не волновало.

Особенно наша вражда проявлялась в столовой. В столовую не входили, а врывались, хватая со стола, что плохо лежит. Никакого товарищества и «поделись с ближним» не было и в помине. Хорошо проповедовать такое, когда сыт и в тепле. А вот когда на подъёме, резко вскакивая с постели, падаешь в голодном обмороке обратно, и темнеет в глазах? Если голоден настолько, что заплесневевший хлеб и позеленевший маргарин вызывают не отвращение, а здоровый аппетит? И когда, видя как другие солдаты гужуются над посылкой, из последних капель гордости удерживаешь себя, чтобы не заглядывать искательно им в глаза, а отворачиваешься, пряча голодный взгляд, выдающий тебя с потрохами?

Что меня удерживало, чтобы не сбежать домой, как некоторые салабоны? Вовсе не слова о присяге и долге. И не боязнь сесть за дезертирство. Но вот представить себе, что моим родителям скажут: «Ваш сын сбежал из армии, не выдержав трудностей», – этого я бы не смог перенести. Если б мои друзья и знакомые в деревне узнали бы, что я сбежал, не выдержал – не перенёс бы этого. Пусть что угодно, только не это.

Итак, ворвались мы в столовую на ужин (чёрная полусгнившая толченая картошка, «пюре», и жареная треска), расхватывая жратву со столов, торопливо глотая и запивая горячим чаем, обжигая рот. Первыми, понятно, хватали самое вкусное – жареную рыбу, дедушки и бойцы с узким разрезом глаз. Не сочтите за национализм, так было на самом деле. Видимо, у них инстинкт выживания сильнее. Славяне жить тоже хотели, но морально не готовы были рвать глотку другому ради своего выживания, не тот менталитет. Но вот и я, изловчившись, ухватил жирный жареный хвост трески у одного зазевавшегося «воина Аллаха». Он, возмутившись, заорал на меня:

– Чо, обурел в корягу, салабон, да? Я твой нюх топтал!

Ничего не сказал я ему, но, вдохновлённый голодом и целым днём работы в тайге на самосвале, просто долго посмотрел ему в глаза, очень многообещающе посмотрел. И почудилось ему в моём взоре: дальняя дорога в родной аул в оцинкованном гробу, пустые хлопоты его родителей с погребением, и моё свидание в казённом доме с трефовым прокурором.

И он промолчал. Жить-то хочется. А рыба, ну что рыба – пусть плывёт себе дальше.

И сел я с алюминиевой миской, в котором лежали половник «пюре» и отвоёванный кусок трески. А напротив сидел тракторист с лесоповальной бригады, молдаванин Миша Гелас. Мы с ним не работали вместе, не земляки (я с Крыма призвался), не друзья. С одного призыва, правда. И Миша, громко проглотив слюну, низко наклонился над тарелкой, старясь не глядеть на меня. Не смог я есть, чуть не подавился. И, поколебавшись, разломил хвост трески на два куска. Один был побольше. Ещё дольше поколебавшись, испытав страшные муки совести и жадности одновременно (амбивалентность, ети ее!), взял кусок поменьше и дал его Мише:

– Держи, братан.

– Спасибо, – сказал Миша.

А за моей спиной стоял наш прапорщик, ротный старшина. Его совсем недавно назначили старшиной, и он тихо охреневал, глядя на наши порядки.

И он взял мою тарелку и отдал Мише, а его тарелку поставил мне. Большего стыда я за всю жизнь не испытывал. И одного такого случая более чем достаточно, более, чем все проповеди о любви к ближнему. Это ведь просто слова, звиздеть – не мешки ворочать.

На всю жизнь тогда усвоил правила чести. А для тех, кто этого в жизни не испытал: что такое делиться последним куском, когда сам падаешь от обмороки от голода, им не понять, что означает: «сам погибай – а товарища выручай!» Для них это просто слова, пустой звук, как и честь, долг, Родина.

И огромное спасибо нашему старшине. Обычный советский прапорщик, с типичной для советского прапорщика фамилией Купченко. Сейчас я почёл бы за честь поздороваться с ним, проставиться ему. Но увы, не видел после службы никогда.

А порядок в нашей роте старшина вскоре навёл. Не уставной порядок, чтоб верхняя пуговица с крючочком были застёгнуты и кровати-одеяла по линеечке выровнены, а настоящий порядок. И дедушек поприжал. И на кухне жратву стали меньше разворовывать. И за стол садились по порядку, не хватали как звери.

А вы говорите…

Нет, вы, те кто не служили – не судьи мне. Вы не делились ПОСЛЕДНИМ.
-—
За что ж Анвара-то?
Конец 1981 года, Архангельская область, пос. Игиша, 827 военно-строительный отряд.

Комиссия из Главпура, о неизбежности которой все время твердили большевики, тьфу! – командиры, таки прибыла к нам.

В этот отряд, в Игишу, меня перевели с Карелии за пять месяцев до дембеля, так сложилось. Место примечательное, раньше тут, как и в соседней Нименьге, там тоже стоял стройбат от 908 ЛПК, находились зэковские бараки отдельных лагпунктов Соловецкого лагеря особого назначения. О лагере в Нименьге еще Солженицын писал в своем «Архипелаге». Так что места исторические, сразу понимаешь свое предназначение и место в армии – в зэковских бараках.

Замполиты в каждой роте, разумеется, были, но никакого намека на партполитработу и политпросвещения, комсомольские собрания, наглядная агитация – отсутствовали, как явление. Вся политпропаганда замполитов сводилась к одному: работать, сукины дети, работать!

А тут вдруг комиссия из Москвы, проверять нашу идейную закалку. Судорожными усилиями замполитов, а по большей части привлеченных солдат, слепили кой-какую наглядную агитацию для ленинских комнат. Откуда-то, кажется из библиотеки, нашли портрет Ленина и повесили его (хорошо хоть, к стенке не поставили в ленкомнате.

Сам замполит, пухлощекий юноша, метался среди военных строителей и поспешно инструктировал их:

– Если командиры из инспекции спросят вас, как часто бывают у нас политзанятия, говорите – что каждую среду. А если спросят, что в мире деется, говорите – Анвара Садата убили.

– О-ба-на, – искренне изумились мы. – Оказывается, Садата грохнули! А за что его… убили – то?

– Не ваше дело! – Взорвался замполит. – За что надо – за то и убили!
-—
Военный госпиталь

«Все болезни делятся на две категории: фигня и писец.

Первое пройдёт само, второе – не лечится».
Из справочника военного фельдшера.

О пользе вежливости (из старого блокнота)
Июль 1981 года. Военный госпиталь, отделение нейрохирургии, г. Кандалакша.

В госпиталь я попал с сотрясением мозга, не очень тяжелым, по словам санинструктора. Мне показалось, что он сказал это с легким сожалением, словно он надеялся, что сотрясение будет тяжелым. Сотрясение я получил в драке. Собственно, драки и не было вовсе. Что-то унизительное сказал мне перед строем старшина Твердохлеб. Я счел его слова оскорблением и, чтоб не оставаться в долгу, тоже что-то ответил ему. Старшина пригласил меня в умывальник для продолжения этой волнующей беседы. С ним пошли также несколько отсидевших-приблатненных, которых старшина поил водкой и прикрывал, а они помогали ему держать роту в руках. Вот такие были нравы в стройбате.

О том, что было потом, я знаю только с чужих слов: тут у меня из-за сотрясения провал памяти, проще говоря – амнезия. После «разговора» в умывальнике со старшиной и его бойцами я наклонился над раковиной, чтобы смыть кровь с лица. В это время Лукашев, главный из блатняков (две судимости: условная и колония для малолеток), ударил меня сзади по затылку и я упал, ударившись головой о плитку. Бессознательного, меня перенесли на койку. А утром я пришел в себя со страшной болью в голове и постепенно начал вспоминать, что со мной было, и как я до такой жизни докатился. Вспомнил смутно и не все.

…
Случайно не роняли вам на череп утюгов?
Скорблю о вас, как мало вы успели.
Ведь это ж просто прелесть – сотрясение мозгов!
Ведь это ж наслажденье – гипс на теле!

В. С. Высоцкий.
…
А у вас никогда не было сотрясения мозгов? И вы не представляете себе, что чувствует при этом пострадавший (или потрясенный – как правильнее?). Я попробую описать эти ощущения.

Представьте себе, что накануне вы очень, очень сильно напились: вдрызг, вдрабадан, до чертиков, до положения риз, в дупель, в дымину, в дугу… О великий и могучий русский язык! Какое разнообразие, какое множество сравнений, какая сочность и выразительность, когда дело доходит до описания животрепещущей темы для почти каждого русского мужика. Впрочем, не только русских эта тема волнует и не только мужиков. Так вот, представьте, что вы сильно напились, но еще не отключились. Страшно болит голова, ломит в висках, язык кажется неудачно сработанным протезом, цепляющимся за зубы и царапающим нёбо. Вы лежите, не в силах подняться или даже повернуться. Шумит в ушах, кружится голова, в мыслях полный раздрай и все вокруг куда-то непрерывно падает, падает, падает…

Вы представили себе эту картину? Вам это навеяло какие-то воспоминания? А теперь усильте эти ощущения в несколько раз – это и будет не очень тяжелое сотрясение мозга. Если не представили, то либо у вас не было сотрясения, либо вы непьющий, либо у вас не развито воображение. Скорблю о вас, как мало вы успели.

На утро после драки меня повезли в госпиталь в Кандалакше. Вместе со мной ехали несколько солдат, пострадавших в аварии. За день до этого их везли на работу в кузове ЗИЛ-130. В кабине сидели трое пьяных: водитель Яценко (получил за эту аварию два года дисбата), (ба! знакомые всё лица!) Лукашев (получит четыре года колонии, но в другой раз, попозже) и старшина Твердохлеб (этому дали выговор). На крутом склоне водитель разогнал ЗИЛ, а в конце склона, увидев выбоину, резко затормозил. Остолоп, а не водитель! Уж лучше бы совсем не тормозил. А еще лучше и не разгонялся б на крутом склоне. В общем, ЗИЛ перевернулся, почти все получили ушибы, легкие повреждения, а восемь человек попали в госпиталь с серьезными травмами. Поскольку я попал в госпиталь вместе с ними, то и говорил в дальнейшем, что получил сотрясение в аварии. Мне тогда было стыдно признаваться, что меня избили. А теперь – чего уж там, дело прошлое.

Сопровождающим с нами ехал санинструктор, пожалевший, что у меня недостаточно тяжелое сотрясение. В приемном покое госпиталя был перерыв, надо было час подождать. И чтобы не терять время даром, мы решили сообразить на бутылку, благо при отправке в госпиталь всем выдали суточные. Все пострадавшие в аварии были плохи, некоторые, с переломами, даже не вставали с носилок. Но выпить, тем не менее, им хотелось. Я же на их фоне выглядел почти здоровяком, мог даже ходить самостоятельно, если не очень быстро и резко головой не крутить. Поэтому здраво рассудили, что за водкой идти мне, скинулись на пару бутылок за 4 рубля 12 копеек (кто-нибудь помнит ТЕ цены?) Проявив знаменитую солдатскую смекалку, я узнал, где находится магазин, и направился туда. Вообще-то пить при сотрясении мозга нельзя категорически – может случиться кровоизлияние в мозг, а затем летальный исход. Но тогда я об этом не знал, а если б мне рассказали – не поверил бы.

Кандалакша – город военный, воинские части здесь на каждом шагу, улицы заполнены людьми в военной форме. На мне был китель санинструктора с погонами младшего сержанта (сам я был рядовым), который одолжил мне санинструктор. И я не очень ловко себя чувствовал, когда идущие навстречу рядовые и ефрейторы отдавали мне честь.

Сам я не козырял никому. За два года службы я «прикладывал руку к головному убору» только новобранцем в карантине. Нам один раз показали, как это делается, потом мы все повторили. И больше не делали этого никогда. В нашей стройбатовской части честь не отдавали никому и никогда, даже полковнику – командиру отряда. И сам он страшно удивился, когда ему однажды козырнул только что пришедший к нам с учебки дневальный.

– Это что еще за чучело, – поморщившись, спросил комбат ротного.
– Новенький, с другой части, – разъяснил ситуацию старлей.
– А-а, понятно. Службы еще не знает. У нас производственный план – закон! – сказал он солдату. – А все уставные штучки-дрючки тут до лампочки.

В стройбате тоже есть свои традиции и неписанные законы. Так вот, иду я, значит, в магазин, поглядываю, нет ли патруля поблизости, как вдруг… Прямо навстречу идет какой-то полковник с красными погонами и общевойсковыми эмблемами. С такими опознавательными знаками ходят мотострелки, и еще комендатура – самый страшный враг праздношатающихся солдат.

Хорошо бы, если заранее перешел на другую сторону улицы, а там можно сделать вид, что не заметил его, а он сам возможно и связываться не захочет. Но поздно уже, полковник смотрит мне прямо в глаза, как удав на кролика, и переход на другую сторону улицы теперь уже будет явным бегством, а это еще хуже. Мать честная! Сейчас остановит, спросит документы, узнает, что я должен быть в госпитале, а не болтаться по улицам – и пошло, поехало! Губа обеспечена, остались одни формальности. А самое главное – ему же честь надо отдать, это тебе не в стройбате, это армия! Ой, братцы, пропадаю, горит военный строитель синим пламенем! Ну не могу я этого сделать, рука не поднимается. Даже зная, что мне это грозит тяжелыми последствиями, я не поднял бы руку. Ну не принято это у нас было, ни у солдат, ни у командиров. Западло, не по понятиям. Проклинаю себя на чем свет стоит, но рука, словно онемевшая, прижалась к бедру. А полковник уже грозно насупил брови, остановился в двух шагах от меня, приоткрыл рот…

И тут я его опередил, вдохновение меня озарило:
– Товарищ полковник! – спрашиваю буднично, как ни в чем не бывало, по-свойски – как военный военного. – Скажите пожалуйста, когда вы проходили мимо магазина, он был еще открыт?

Как же, мимо! Полковник сам из магазина вышел, и портфель его издавал подозрительный хрустальный звон.

– Да, он еще работает.

Наверно всё же тут... Вспомним первую Чечню...

Да, 29 лет назад. А всё недавно кажется.

Вспомним войну давно минувших дней, 45 лет уже. 13-27.12.1979.

Топе-Тажбэг, фото 27.12. Говорят, снимали сразу после того как.